Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой при-ходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной ра-достью.

— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом.

— Конюшню для него мы уже давно приготовили, — поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.

Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубаро-му.

— Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести, — поправила Юля. — Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника — оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.

— А укор?

— Ну что — “укор”? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, глупые какие!

Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:

— И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь, — говорили мы на посёлке, — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что? Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чу-барика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!

После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:

— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской ал-леи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и по-вернули домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалька-дами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсень-кой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекри-чать друг друга.

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?

— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В ко-нюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я…

— Стой-ка, ты не так…

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать са-харом, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пу-шинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звонко заржёт и весь заи-грает от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрёпанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка? — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный…

— Нет, как же это?..

— Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Добрее… А умный какой…

— Он теперь совсем-совсем добрый… — сказала Наташа, едва удерживая слёзы.

— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали. Но когда я разжала губы, первым моим сло-вом было:

— Так вот что значило “живой укор совести”… Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!

— Да, — сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: — Ни-куда мы его отдавать не позволим!

До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молча-ливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой — добрый, умный…

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да. И мне он теперь лучше нравится.

— И мне!

— И мне!

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не выдадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня девочки, — сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Никуда и никому я его не отдам! — слышался за дверью звонкий голос мамы.

— Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!

— Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А может быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.

— Но мне для разъездов нужна лошадь, а не персональный пенсионер!

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши:

— Ну и мама! Ну и молодец!

Она толкнула дверь, и мы со смущёнными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнаты.