Не видать бы нам Чубарого как своих ушей, если бы не случилось с ним беды на перевале. Это был первоклассный конь — разве отдали бы его так просто нам, ребятам?

В первый раз его привели зимой. Все взрослые вместе с отцом ходили на конюшню, спорили о чём-то, мерили его сантиметром.

— Красавец! Не конь, а картинка! — с удовольствием говорили они, возвращаясь в тёплую комнату, румяные и озябшие.

Мы тоже пошли посмотреть:

Высокий гладкий жеребец плясал на снегу у столба, тёрся об него головой, грыз его зубами и всё время переступал с ноги на ногу. Внутри у него что-то похрустывало и переливалось.

Мы подошли ближе. Он ещё пуще заиграл, забрыкался и покосился на нас тёмным глазом.

— Ничего себе конишка, — солидно сказала Соня. — Одно плохо — хрустит очень и дёргается так, что и погладить его невозможно. Ба-а-луй! — закричала она басом и смело шагнула к столбу.

Лошадь тоненько заржала, ухватила Соню за капор и дёрнула направо и налево.

— Убивают Шоню! — ахнула около меня Наташа.

Мы с Юлей закричали и замахнулись на Чубарого. Он удивился и выпус-тил капор. Соня попятилась.

— Сумасшедшая лошадь! Её в сумасшедший дом надо, — сказала она горько, — хватается прямо за чужую голову.

Лицо у неё стало белое. Отморозила, может быть, а может, от обиды — обиделась на Чубарого.

Летом, когда отец проносился по улицам на Чубарке, все выбегали за во-рота и смотрели вслед. Собаки пролезали в подворотни и, напрягая мускулы, поспевали наперерез. Ни одной из них не удалось ещё вцепиться в Чубаркин хвост. Они отставали одна от другой, захлёбываясь от ярости.

А из лошадей никто и не пробовал состязаться с Чубарым. Это было бы просто смешно. Вы посмотрели бы, как он, нигде не замедляя хода, духом пролетал двенадцать километров от города до нашего посёлка на озере Ис-сык-Куль!

Там перед домом, где мы жили, была зелёная лужайка. Чубарый огибал круг, останавливался у крыльца и, вытягивая шею, громко, продолжительно фыркал. А после этого дышал совершенно спокойно. Мы выносили ему кусок хлеба или сахару. Чубарый осторожно забирал губами угощенье, и не было случая, чтобы он прикусил кому-нибудь руку.

— Нет, вы посмотрите! Вы только посмотрите, как он дышит! — гордился Чубаркой отец. — Ведь это какие лёгкие надо иметь! А?

Все просовывали пальцы за подпругу и говорили: “Да, действительно замечательно дышит”.

Вот какой он был, наш Чубарка, когда однажды, в середине лета, отец снарядил его по-походному и уехал на нём через горы на областной съезд лесничих в город Верный, как тогда назывался наш теперешний город Ал-ма-Ата.

Прошло около месяца. Отец всё ещё был в отъезде. Раз ночью меня разбудила гроза. Ветер и дождь стучали в окно. Над крышей трещали громовые раскаты, и вся комната разом освещалась молнией. Я только хотела спросить, не может ли она убить кого-нибудь прямо в кровати, как вдруг наступило затишье и за дверью послышался отцовский голос. Мы все очень обрадовались, завернулись в одеяла и вышли в соседнюю комнату. На полу валялось мокрое платье, на столе стоял самовар, и отец, переодетый в сухое, грелся горячим чаем.

— Какой ты красный, — сказали мы ему, едва успев с ним поздоровать-ся. — Загорел так сильно, что ли?

— Загоришь тут, в такой передряге!

— Обещание своё не забыл — привёз нам конфет?

— Нет, не привёз.

— Почему?

— Не привёз, да и всё тут!

— Ну, может быть, какие-нибудь другие подарки?

— Нет, и другого ничего не привёз.

Мы переглянулись:

— Как же так? Сам обещал, а сам…

Отец схватился за виски. Он как-то морщился, ёжился, как будто замерзал.

— Убери ты их, пожалуйста! — сказал он матери. — У меня голова рас-калывается от боли, а тут изволь оправдываться, объяснять…

— Он ничего не забыл, всё купил и привёз бы, конечно, но… в горах приключилось несчастье. Идите теперь, идите, не надоедайте. Хорошо, что хоть сам он вернулся живой и здоровый.

Нас вытолкали и захлопнули за нами дверь. Мы ровно ничего не понима-ли.

— Какое же несчастье может случиться с конфетами в горах?

— Размокли и утекли вместе с дождём. Очень просто, — сказала Наташа.

— Нет, не похоже на это.

— Сколько вы книжек перечитали и до сих пор ещё не знаете, что в горах всегда заблуждаются.

Соня презрительно дёрнула плечом и нащупала под подушкой толстую книжку: “Мир приключений”.

— Небось проблуждаешь там без обеда, так не то что на конфеты — на что попало набросишься с голодухи! — пробурчал ещё кто-то. — Съел сам, подкрепил свои силы, и на здоровье…

На этом мы и заснули.

Утро после грозы было ясное.

Взошло солнце и осветило верхушки деревьев.

Земля ещё не просохла от дождя и была холодная и сырая. Мы вышли на пустынный двор и отправились в конюшню.

— Странно, — удивилась Соня, — тут кто-то совсем чужой.

— Да и не очень красивый.

— Хуже нашего Чубарки?

— Ещё бы! Гораздо хуже.

— А Чубарый куда же девался?

Мы столпились возле маленькой, невзрачной лошадки с рыбьим глазом.

Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашуршала в яслях сеном.

— Она, кажется, ничего, хорошая…

— На нас — никакого внимания.

— Нет, смотрите: машет хвостом.

— Глаза очень оригинальные, — сказала Соня. И непонятно было, хоро-шо это для лошади или плохо.

Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошёл старик киргиз.

— А-а, кызляр! Аман-ба! (1)

— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?

— Моя: Якши ат , хорошая? Нравится? (2)

— Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чу-барый.

— Чубарый? — Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал: — Ульды. Парпал голова. (3)

----------

(1) А-а, девочки! Здравствуйте! (кирг.)

(2) Хорошая лошадь? (кирг.)

(3) Умер, издох. (кирг.)

С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями.

Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.

Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самое главное: куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.

Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, го-ворил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.

— Послушайте, да у него жар! Бред! — прервал вдруг рассказ один из со-седей. — Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.

Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близ-ко, через дорогу.

Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.

— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.

— Сказал, что придёт! — закричали мы, врываясь в комнату.

— Тише!..

Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеялся и заговорил очень быстро:

— Как он прыгал, прыгал… Всё пропало… И ружьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь… Он так прыгал… Помочь… Я сейчас…

Он рванулся с кровати.

— Лежи уж ты, пожалуйста!

В комнату вошёл доктор.

— Всё пропало… Помочь… — сказал ему отец.

— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспалённое!..

Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил…

На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:

— Детское какое болтает.

Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормо-шили её:

— Что, очень смешное?

Вдруг она повернулась, в слезах.

— Да, тебе хорошо, — сказала она, жалко скривившись, — а они гово-рят — нарыв в горле…

К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.

Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и раз-ложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы.

Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:

— Я не закричу… Я не помешаю… Вот увидите… Позвольте мне помо-гать. Я вам ручаюсь за себя… Ну, можно мне подержать что-нибудь?

Потом пронесли таз. А нам сказали шёпотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.

Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.

Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.

— Не унывайте, ребятки, — сказала она, видя, до чего мы расстрои-лись. — Сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, всё как-нибудь обойдётся.

Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт — все бросаются подни-мать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиня-ются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.

— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеил? Это ты, Олька, я знаю…

— Ну, не-ет! — возмутилась я. — Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками!

Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам:

— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?

— Она рылась в моём ящике! Она испортила лошадь! — не унималась Наташа.

— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже… плюнуть на тебя не желаю.

— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.

Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:

— Она, она виновата! Я знаю, что это она!

Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каж-дому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша со-бачка Джика.

Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.

— А, иди ты! Не до тебя сегодня, — отмахивались от неё, когда она пы-талась приласкаться.

Джика поняла, что в чём-то провинилась, и, чтобы её простили и поми-рились с нею, она решила сама себя наказать. Она пошла в угол, села там за дверью и сидела повесив голову. Порой из угла слышались вздохи, нервное позёвыванье и жалобное: “ску… ску…”

Наконец дверь из комнаты больного распахнулась.

Доктор и мама вышли какие-то сразу похудевшие, но радостные и сказа-ли, что нарыв уже прорезан и всё будет теперь хорошо.

Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика тоже появилась из угла.

Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек… и, закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.

Съезд в Алма-Ате затянулся дольше, чем предполагалось.

Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, но зато и самой опасной дороге. Они должны были подняться почти до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Ис-сык-Куль.

За день они добрались к белкам и заночевали у пастухов. А на рассвете поехали дальше.

Чубарый больше двух недель стоял в Алма-Ате без дела. Он разъелся, за-стоялся, и теперь ему было тяжело. В первый же день он сильно устал и под-бился.

Узенькая козья тропинка пробегала по замшелым скалам и осыпям щебня. Она то заводила к крутизне и обрывам, так что приходилось возвращаться обратно и разыскивать другой путь, то терялась в середине расскаты , и тогда Чубарка начинал беспомощно кидаться во все стороны, осыпая из-под копыт груды камней.

Нет, эта дорога была не по его величине и весу.

Отец видел, как дрожали у него ноги, как ввалились бока и как грустно опускал он во время остановок свою холёную голову.

Совсем иначе вела себя маленькая, как коза, тощая лошадёнка лесника. Это была местная киргизская лошадь. Она легко карабкалась на кручи. Сади-лась на круп и так, почти сидя, съезжала по отвесным спускам. А когда всад-ники останавливались, чтобы закурить, она, спокойно помахивая хвостом, норовила зацепить какую-нибудь колючку и подзакусить на досуге.

Солнце показывало полдень, когда путники остановились у высокой вы-ветрившейся скалы. Это был вход в Койнарский ледник.

Белая-белая до боли в глазах, мягкой и пушистой казалась долина ледни-ка. Только чёрные зубы скал, кое-где оскалившиеся из-под снега, говорили о том, что надо быть очень осторожным, чтобы не остаться тут навсегда.

Дул порывистый, звонкий ветер. Дымком пробегал заверченный ветром снег. И что было особенно неприятно — небо начинало плотно затягиваться тучами.

Путники торопили коней. Чубарый уже несколько раз споткнулся, упал и разбил до крови оба колена. Киргизская лошадка тоже приуныла. А хозяин её, как только заметил тучи, принялся жалобно выть и причитать.

Уу-у-у! Уу-у-у! — тонко-тонко кричит ветер, пробегая по узкому, как труба, ущелью. Потом рванёт его как-то в сторону, и он басом скажет: гу!

Чубарый окончательно выбился из сил и едва передвигал ноги. Наконец он вовсе стал. Отец слез и пошёл пешком. Он попробовал вести Чубарого в поводу, но конь упирался. Приходилось тащить его силой.

Идти по крутой, неровной тропинке в длинной шубе да ещё тащить за со-бой лошадь — тяжёлая задача. Невольно разбирала досада: ведь едет же кир-гиз на своей клячонке! А тут здоровый жеребчина… такой откормленный, сытый…

Отец с раздражением дёрнул повод. Чубарый задрал голову и попятился. Это взорвало отца:

— А, так! Не желаешь идти в поводу — ладно…

Он снова сел в седло и несколько раз хлестнул лошадь нагайкой. До сих пор он никогда не бил его. Чубарый, дрожа и поджимаясь, заторопился по ус-тупам…

Снизу из ущелья большим мохнатым медведем вывалилась туча. Догнала, перегнала путников и закрыла от них долину ледника. Стало ещё темнее.

Голубая молния полоснула небо. Загремел гром. Тот, кто никогда не слы-хал громового удара в горах, не в состоянии даже представить себе, как это звучит. Грянет он с чёрного неба, словно из бездны, а с земли великанскими голосами закричат в ответ гранитные скалы-исполины. И эхо повторит, усилит ещё жуткий хор, оглушит, притиснет к земле…

Ничтожной козявкой чувствует себя человек среди разгулявшихся сил природы. И даже самого храброго охватывает страх и сознание своей полной беспомощности.

Тропинку замело. Пробирались наугад. Буря усилилась, поднялся снеж-ный буран. Темнота от туч переходила в глубокий мрак ночи.

Путники погоняли лошадей, чтобы поскорее выбраться из ледника. Кир-гиз уверял, что до конца снега осталось не больше километра.

Вдруг Чубарый остановился. Отец тронул поводья раз, другой — он ни с места; ударил его нагайкой — конь дёрнулся было вперёд, но опять заарта-чился, замотал головой и сделал движение в сторону.

Он ясно показывал всем своим поведением, что здесь очень опасно и нет никакой дороги. Но отец вынудил его повиноваться.

Чубарый вздыбился, сделал громадный прыжок…

Что произошло в следующий момент, отец не мог сообразить. Он вылетел из седла и грохнулся об лёд.

То место, куда Чубарка отказывался идти, было фирновым мостом . Ме-жду скалами намело снегу. Он перекинулся с края на край и сверху заледенел корой. Всё как будто крепко и прочно. Но где-то внизу, на большой глуби-не, — пустота, сводчатая пещера.

Когда Чубарый прыгнул и всею тяжестью опустился на передние ноги, лёд не выдержал, проломился. Конь провалился по самое брюхо. Он сделал усилие и прыгнул ещё. Передние ноги высвободились, но задние увязли ещё глубже.

Он отчаянно забился, стал кидаться в разные стороны, расшевелил всю массу снега. И вот, неожиданно, вся лавина тронулась с места. Всею тяжестью напёрла она на несчастного коня. Чубарый тоскливо, словно прощаясь с хо-зяином, заржал. Кровь хлынула у него из горла…

И так, стоя на задних ногах, полураздавленный, с гривой, дыбом подняв-шейся над его измученной мордой, он стал медленно опускаться в пропасть.

Киргиз видел, как большая снежная оплывина исчезла в глубине трещи-ны. При вспышках молнии он не мог разглядеть всего хорошенько и решил, что оба погибли — и лошадь и всадник.

Он слез с седла, сел на снег и заплакал.

Неизвестно, долго ли прогоревал бы он тут над пропастью, если бы не заметил, что лошадь его отошла на несколько метров. Он пополз за ней на четвереньках. Лошадь опустила голову и, нюхая дорогу, осторожно шла впе-рёд. Киргиз где ползком, где дрожащими от страха ногами пробирался за ней.

Вот и конец снегу. Лошадь остановилась и оглянулась. Киргиз поймал поводья, влез на седло. Через два часа он сидел у жаркого очага в кибитке верхнего аула и рассказывал о том, как шайтан унёс в пропасть лесничего.

Молния, блеснувшая в момент гибели Чубарого, погасла. Наступила про-должительная темнота. Отец поднялся и напряжённо вглядывался туда, где только что билась несчастная лошадь.

— Не может быть, не может быть… — громко твердил он сам себе. — Какой умница!.. Как он упорно боролся, чтобы спасти жизнь себе и мне…

И с надеждой он ждал новой молнии. Вот сейчас она блеснёт, и он снова увидит Чубарого. Надо только постараться поддержать его за повод. И он выкарабкается… наверное выкарабкается.

Молния ракетой взвилась в небе. И отец увидел… тёмную пропасть и белый столб взлохмаченного снега, который плясал над Чубаркиной могилой.

Один в разбушевавшемся леднике…

При первых же шагах он провалился в яму: вокруг намело огромные суг-робы.

Собрав все силы, он засвистел и закричал леснику:

— О-го-го-го-гоооу!..

Прислушался. Буран заревел сильнее.

“Нет, где уж тут! Может, он и близко, да разве тут услышишь!”

Он почувствовал озноб, нахлобучил поглубже ушастую шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Нестерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снег и заснуть. Но он превозмог это желание и двинулся в путь, разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шёл всё дальше и дальше, не зная, куда идёт.

Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и трубка были на седле, на лошади, а лошадь…

“Что же это такое?! Не бред ли, не дурной ли, кошмарный сон?! Чубарый спас мою жизнь… Нет, он не может погибнуть…”

В отчаянии он затряс головой. Схватил горстью снег, сделал несколько глотков и поднялся. Лицо горело, голова была лёгкая, а ноги ныли от устало-сти.

Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим небом.

Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.

“Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, оружие?” — вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивля-лись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазухи флакончик с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчине. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сторону и раздумывали.

В это время подъехал новый всадник — высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрёл лесник, и слышал его рассказ.

— Это лесничий, — догадался подъехавший. — Так он, значит, спасся? А там из аула джигиты поехали, чтобы вытащить его тело из пропасти. Вставай, джолдаш! Нельзя спать на солнце!

Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела! В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и снова улёгся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, посадил на свою лошадь и к ночи доставил к нам домой.

Прошло около месяца. Отец выздоровел. После тяжёлой болезни выздо-ровление всегда радостно. Он целые дни насвистывал весёлые песни, хорошо ел, много спал и часто смеялся.

Мы с осуждением поглядывали на него.

— Смеётся, — говорили мы, собравшись за конюшней. — А зачем он ло-шадь сгубил? Что ему Чубарочка сделал плохого?

Один раз нам велели проветрить постели. Мы навьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю. Подушки под-жарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторону и хвали-лись, кто лучше проветрил.

— Моя горячее всех! — кричала Наташа. — Вот попробуй-ка, сядь-ка. Прямо… встанешь.

Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.

— А я свою ещё выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.

Палки дружно захлопали.

— Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.

— А это мы поглядим.

Я размахнулась.

Одновременно с хлопком раздался отчаянный крик Юли:

— Не смей биться! По голове меня прямо…

— Чего же ты подходишь сзади?

— А чего ты размахиваешься?

— Так я ж не видела.

— “Не видела”! А ты бы посмотрела.

— Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень…

При виде крови Юля принялась громко плакать.

В это время из-за угла вылетела Соня.

— Не реви, постой, — торопливо сказала она Юле. — Там про Чубарого новости. Казак-объездчик там, на крыльце, рассказывает.

И она исчезла, подхватив Наташу.

Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?

Я пожала плечами.

Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос. Мне очень стало непри-ятно, что у нас так нехорошо получилось. Я извинилась, и мы, помирившись, побежали к дому.

Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на затылке, ружьё поставил между колен; разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят ему прямо в рот.

— Тише, — говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем, — это про Чубарого.

— Ну вот, значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и го-ворю: “Ну, вы своего шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями аркан и спущайте. И уж будьте надёжны: и вьюк, говорю, и седло — всё в аккурат представлю”. Ну, а киргизы — они, конечно, рады. Потому им спущаться по их суеверию боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперёк и спущают. Качусь я по льду. Крутизна — смерть! Эх, думаю, отпустят аркан — поминай как звали! Вниз лучше и не смотреть: конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на верёвочке… Вдруг — стоп!.. Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загора-живает. Стал я на неё обеими ногами, огляделся и… Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмёрзлый. Грива, хвост — сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщат-ся. И над глазами — вместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и при-мёрз к ней боком. А под льдиною!..

Казак зажмурился и покрутил головой.

Потом продолжал, ещё пуще разгораясь:

— И вот ведь — животная, а глядите, до чего смышлёная! Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепе-щутся, так и дрожат. Прижался я к нему. Ах, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. А конь-то уж больно обнадёжен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дёрнул я верёвку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слезы в глазах и хрипит — зовёт: помоги, мол, брат, не уходи, не дай замёрзнуть живому!..

Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:

— Ну, а потом… потом чего?..

— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаёте! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: “Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился, жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня”. Они своё, а я своё. Тут вызвался киргиз — лихой джигит — спущаться со мной. Взяли досок, кошму — и айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шибко уж белый он — в снегу вовсе теряется…

Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цигарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопро-сами:

— Ну что же, вытащили вы его из пропасти?.

— Как же вам удалось, а?

— И что же он, правда живой?

— Трое суток во льду! Шутка ли дело!

— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось — вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели — и айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему в рот — раз! Вы-пил Чубарый — головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался…

Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.

Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но по-том, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.

Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали по-лежать, потом снова поднимали и так, почти на руках, вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.

Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки ёлок полыхнул огонёк, и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.

Из аула спешила подмога.

— Живой! — послышались восклицания. — Неужели живой?!

— Живой, живой! Вытащили живьём из могилы.

Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов — и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.

У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронес-лись лёгкие тени кобылиц.

А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою большую простужен-ную голову, и трудно, хрипло стонал.

Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой при-ходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной ра-достью.

— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом.

— Конюшню для него мы уже давно приготовили, — поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.

Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубаро-му.

— Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести, — поправила Юля. — Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника — оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.

— А укор?

— Ну что — “укор”? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, глупые какие!

Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:

— И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь, — говорили мы на посёлке, — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что? Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чу-барика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!

После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:

— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской ал-леи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и по-вернули домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалька-дами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсень-кой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекри-чать друг друга.

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?

— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В ко-нюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я…

— Стой-ка, ты не так…

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать са-харом, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пу-шинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несём ему сахар, звонко заржёт и весь заи-грает от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костлявая, вся какая-то встрёпанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла вместо ржанья и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка? — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный…

— Нет, как же это?..

— Ну что же! Он теперь ещё лучше прежнего. Добрее… А умный какой…

— Он теперь совсем-совсем добрый… — сказала Наташа, едва удерживая слёзы.

— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали. Но когда я разжала губы, первым моим сло-вом было:

— Так вот что значило “живой укор совести”… Но разве можно его, больного, куда-нибудь отдавать!

— Да, — сказала Соня со вздохом и прибавила очень решительно: — Ни-куда мы его отдавать не позволим!

До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь; разговаривали вполголоса, словно боялись её утомить. К чаю пришли молча-ливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой — добрый, умный…

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да. И мне он теперь лучше нравится.

— И мне!

— И мне!

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится: не выдадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня девочки, — сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Никуда и никому я его не отдам! — слышался за дверью звонкий голос мамы.

— Да пойми же ты: всё равно ведь он сдохнет!

— Ну что же! Пускай! Сдохнет так сдохнет. А может быть, выживет. Он спас твою жизнь и пусть теперь доживает в покое и холе.

— Но мне для разъездов нужна лошадь, а не персональный пенсионер!

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши:

— Ну и мама! Ну и молодец!

Она толкнула дверь, и мы со смущёнными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнаты.

Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только со-лома вокруг него была помята и разбросана. В чёлке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вче-рашний длинный перегон отнял у него последние силы.

Когда мы подошли, он снова попробовал подняться: вытянул передние ноги и с усилием привстал.

Напрасный труд.

Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чубарый тяжело повалился, вздохнул и заколотился головой о подстилку. Потом снова рванулся.

— Встаёт!.. Ну-ка, поддержим.

Соня подставила плечо. Я помогла ей.

Мы видели: так делал один извозчик, когда у него упала лошадь.

— А ну! А ну!

Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины ноги и старались найти для них точку опоры.

— Ага, ага, встаёт! Но-о! Чубарик, ннооо!

— Ах, чтоб тебя!..

— Что ты кричишь?

— Да, самой бы тебе так…

Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.

Я бросилась на помощь.

— Нет, нет, не толкай его так… Ты только чуточку подними… Ну, вот и ладно.

Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь виднелась огромная ссадина.

— Заживёт, — решила Соня.

Наташа разыскала в углу конюшни какую-то грязную бумажку, послю-нила и прикрепила её к Сониной ране.

— А то мухи нагадят, — пояснила она с видом опытного доктора.

Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за оградой, мы рвали для него траву руками. Он лежал недалеко от конюшни. Иногда там светило солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без конца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему всё, что попадалось на глаза: овёс, краюху хлеба, сахар. Замешают ли пойло для коровы — мы непременно улучим минутку, стащим для Чубарого отрубей или свёклы. Или посечём сухой клевер, обдадим горячей мучной болтушкой, прибавим “по вкусу” соли и угощаем нашего больного.

Чубарый долго был костлявым и некрасивым, но нам он казался красав-цем.

По утрам мы чистили его скребницей и щёткой, расплетали и заплетали его гриву, чёлку и хвост в тугие косички. И каждую такую косичку завязывали на конце яркой косоплёткой. Наташа целыми часами разговаривала с конём, трудясь над его причёской. Чубарый с удовольствием слушал её голос и смех. Конь лежал, и большая голова его приходилась как раз вровень с животом девочки. Иногда она шептала ему что-нибудь в ухо. Конь тряс головой, а Наташа заливалась смехом и говорила:

— Нет, правда! Ты что трясёшь головой, не веришь?

Чубарый привык, что мы около него постоянно возимся, разговариваем. Без нас он скучал. И если мы куда-нибудь отлучались, он всё ещё через силу, с надрывом и кашлем, принимался ржать. И нам было веселее возле Чубарки. Мы даже читать собирались к нему.

Дома начинали ворчать:

— Вы уж захватывайте заодно свои постели и перебирайтесь совсем жить в конюшню.

Труды наши не пропали даром.

Чубарому с каждым днём становилось лучше. Сперва он, осторожно пе-редвигая ноги, бродил по двору. Потом стал спускаться через огород к озеру. Там, на берегу, согретый яркими лучами, он стоял и дремал.

У купален всегда было весело. Мы с десятком поселковых ребят целый день полоскались в воде, а когда выбирались на берег, Чубарый открывал гла-за и тянул к нам вздрагивающие ноздри.

— Чубарка! Чубарка! — звали его из воды.

Чубарый поднимал голову и пристально вглядывался в синеву озера. Раз-глядев наши стриженые, круглые, как шары, головы, он принимался ходить по берегу, ржать, а то даже спускался в воду. Мы хватали его за гриву и тянули вглубь. Чубарый упирался. Первое время он не отваживался заходить глубоко, но постепенно освоился и полюбил купанье.

Как-то маме понадобилось послать нас за чем-то. Она покликала нас во дворе. Не нашла никого и пошла за нами в купальню. Щурясь от солнца и ветра, взошла она на мостки, далеко уходящие в воду, и начала звать.

На зов из купальни выплыла пара собак, косматая голова Чубарого и с полдюжины загорелых крикливых чертенят.

Весь обсыпанный ребятами, Чубарка вышел из воды, фыркнул, отряхнул-ся и по-собачьи передёрнулся всей шкурой.

— А знаете, ведь он и вправду поправился! — удивлённо заметила мама.

Этот день был последним днём Чубаркиной болезни.

Прошло ещё несколько недель.

И вот однажды во дворе раздался радостный клич. Мимо окна прогарце-вал сытый, отлично вычищенный конь. На спине у него восседали четыре де-вочки в красных шапочках.

Соня — впереди всех — держала поводья. За ней сидела Юля, обхватив её руками поперёк живота; дальше точно таким же образом умостилась я, а Наташа — четвёртая — повисла над самым хвостом.

Чубарого разукрасили на славу: грива и хвост пестрели яркими лоскут-ками. Над чёлкой красовался пучок красного мака. И весь выезд имел очень торжественный вид.

— Тпрруу-у! — сказала Соня, натягивая поводья. — Ну, мы поехали в город. Покупать ничего не надо? А то мы можем…

— Ишь ты, какая у них прыть! Только в город — это слишком далеко, а здесь, около дома, пожалуйста, покатайтесь. Осторожнее только, чтобы Наташа…

— Но-о, Чубарый! Работай ногами! Гоп ля!

Четыре шапочки раскланялись. И Чубарый мягким ходом — переступоч-кой — понёс нас по широкой пыльной дороге.

Добрую половину дня мы проводили на лошади. Ездили и без седла и в седле, прыгали через канавы, заборы, учились слезать и садиться. Нам с Со-ней — старшим — было удобно, а вот Юле и Наташе сильно мешал малый рост. Наташе приходилось влезать на седло в три приёма: сначала, уцепив-шись руками, подтягиваться на стремя, потом перехватиться за луку и лечь животом на седло, а там уже перекинуть ногу через спину и умоститься как следует. Но такие мелкие затруднения никого не смущали.

— Это что — научиться ездить! Нет, вы научитесь падать — тогда я ска-жу: вот это здорово! — пошутил однажды отец.

Весь следующий день мы упражнялись в падании: надо было проезжать рысью мимо разбросанной возле стога соломы и, не замедляя хода, падать на неё с лошади.

Долго нам это не давалось: руки как-то сами натягивали повод. Да и па-дать было неприятно.

— Падать очень трудно, — признавались мы после отцу.

— А разве вы пробовали?

— Пробовали. И не смогли. Только Соня одна…

И мы рассказали ему про наши упражнения.

Незаметно подошла зима. Каждый день Чубарого запрягали в сани и от-возили нас в город, в школу. Он так привык подъезжать в семь часов утра к дому, что его только запрягали, а дальше уж он сам: открывал мордой ворота, выходил и становился у крыльца.

Мы с Соней (Юля и Наташа тогда ещё не были в школе) выбегали с сум-ками, садились в сани и торопили:

— Скорей, Чубаренький, а то опоздаем!

Дома часто все бывали заняты, и за кучера сажали Юлю. В армяке, в шапке с ушами и в больших рукавицах, она влезала на козлы. А на крыльце в это время заканчивалась очередная схватка между мамой и Наташей:

— И я тоже с ними! Что я, каторжная, что ли, — дома сидеть?

— Да зачем же тебе подвергать себя лишней опасности?

— Мне лишняя опасность — дома оставаться.

— Да ты себе нос отморозишь!

— Ну и пусть…

— Как же ты тогда — без носа? Нет, не пущу… Трогай, Юля!

— Нет, подожди, постой… Ай, подожди!.. А а а!..

Громкий рёв, крики, и через минуту Наташа, сияющая, со слезинками на глазах, громко и торжествующе сморкается в санях.

Юля испускает залихватский свист. Чубарка берёт с места, и мы несёмся вниз по гладкой, наезженной дороге.

Правила Юля отлично. Послушали бы вы, как она гикала, щёлкала язы-ком и на опасных поворотах говорила, успокаивая коня: “ооо… ооо…”.

В базарные дни дорога была очень оживлённой: сани, розвальни, пары и даже тройки торопились на базар.

Обычно же народу было немного — ехали мы да ещё двое-трое соседских саней. Мы постоянно вызывали их на соревнование. Нагоним и крикнем:

— А ну, понатужьтесь!

Поднимется смех, все оживятся, защёлкает кнут.

Чубарый дрожит от нетерпения и всё налегает на узду.

— Ооо… ооо!.. — басом воркует Юля, а в глазах у неё так и пляшут бе-сенята.

Соседские лошади бегут что есть силы. Мы поспеваем сзади. Дорога уз-кая. Но вот удобное местечко…

— Ии-и-иих! — звонко вскрикивает Юля.

Мы все вскакиваем на ноги: это самый захватывающий момент. Как будто кто взял и переставил сани вперёд… Вот они сразу поравнялись… Тяжело храпящие морды чужих лошадей проходят мимо наших лиц и остаются за спиною.

Чубарый, всё разгораясь, всё набавляя ходу, летит впереди.

В наших санях неописуемый восторг.

— Тише! Тише! — кричат нам прохожие и проезжие.

— Ооо… шш… Тише, тише, Чубарый! Подождем этих черепах.

Мы останавливаемся и великодушно поджидаем соседей. У них кучером маленький злой старичок.

— Погоди вот, сорванцы! Сегодня же скажу лесничему, чтобы больше вас одних нипочём не пускали. Ещё мода — ребята без кучера!

— А что? Мы вам мешаем, что ли?

— Людей покалечить хотите? Разве так можно ездить? Нет, уж сегодня папашке вашему скажу. Всё как есть ему объясню.

У нас в санях тишина, уныние.

— У вас отличный коренник! — восторгается вдруг Соня.

— Но, но, ты мне зубов не заговаривай!

— Мы небось ни разу ещё ни на кого не наехали. А вы вот вчера задели санями.

— Ладно, ладно. Поговори у меня! Экие зубастые, прости господи! — ворчит старик, снова озлясь. — Это уж там видно будет. А только езде вашей больше крышка.

А ну как и вправду не дадут больше править? Старикашка ехидный — пойдёт и нажалуется. Скажет: гоняют как сумасшедшие, не смотрят куда.

Мы не на шутку беспокоились.

В школе вызвали меня по географии:

— А ну вот ты, сидишь тут — галок считаешь. Иди-ка лучше сюда, к дос-ке, и проведи карандашом по карте. Как бы ты проехала по Волге, скажем, от устья к истокам? От устья к истокам, понятно?

Я вышла к доске. Стала у карты, а сама всё про езду нашу думаю.

— Ну, что ж ты? — спрашивает учитель. — Не знаешь, как нужно ехать?

И вдруг я как во сне:

— Конечно, осторожно, — говорю. — Мы ездим всегда очень осторожно и никого ни разу не задели.

Потом меня задразнили за это.

Кто не видел Чубарого раньше, никогда не поверил бы, что этот конь провёл трое суток в ледяной пропасти.

К нему вернулись и статность и красота. Только голову он держал не так гордо, как прежде, да ноги у него часто отекали, да ещё на крутых подъёмах он задыхался, а выбравшись наверх, долго не мог отдышаться. Зато в долинах, по ровной дороге, Чубарый давал почти прежнюю резвость.

Однажды мы лихо катили из школы. Впереди на дороге, у самого посёлка, чуть замаячил одинокий пешеход. Юля присвистнула, и мы мигом его обо-гнали. Вдруг видим — он машет нам и смеётся.

— Постойте! Да это папа!

— Тпрру! Садись, папа, подвезём!

Чубарый заплясал на месте. Отец подошёл и, всё так же улыбаясь, оглядел коня:

— А молодчина стал опять мой Чубарый. Придётся вам… ишака купить, что ли?

— Что же, купи — это очень хорошо.

Отец любовался конём.

Он протянул руку и хотел потрепать его по шее.

Но Чубарый всхрапнул и рванулся в сторону. Уши он плотно прижал, зубы оскалил. Глаза у него зажглись злым огнём.

— Ты что это, брат? Неужели всё ещё на меня в обиде?!

И мы не могли понять, что это вдруг Чубарому померещилось. Отец по-пытался ещё — Чубарый опять рассердился.

— Ну ладно. Пускай… Поезжайте.

— А ты?

— Нет, мне надо зайти здесь по делу.

Юля нарочно пропустила отца вперёд. А когда он отошёл на порядочное расстояние, взяла Чубарого в вожжи, и он в полном блеске пронёсся мимо от-ца.

Мы были удивлены и очень обрадованы обещанием папы: Чубарка да ещё ишак! Целый день обсуждали, как мы тогда разместимся. Решили так: один кто-нибудь на ишаке, а трое — на Чубарке. Отлично!

За обедом отец сказал матери:

— Чубарый-то наш совсем поправился. Я думаю опять начать на нём ез-дить. А ребятам я обещал вместо него ишака.

— Вместо Чубарки! — ахнули мы в один голос.

— Ну, уж это дудки!

— Сначала отдали, а теперь отбирать…

— Так хорошие родители не поступают! — сказала Соня с дрожью в го-лосе. — Ты, папа, конечно, сейчас велишь нам выйти из комнаты, но мы и сами уйдём, а только… нехорошо так!

Она встала и гордо направилась к двери. Я и Юля молча последовали за ней.

— Мама! — сказала Наташа, слезая со стула и тоже отправляясь за на-ми. — А ты что же молчишь?

Мама вступилась за нас. Она что-то долго говорила вполголоса.

— Не могу же я отдать здоровую, сильную лошадь вместо игрушки! — громко ответил отец.

— Зачем вместо игрушки? На нём ездят в школу, по всяким поручениям. Чубарый дома несёт всю работу. А для объездов он теперь не годится: он мо-жет опять простудиться. Ведь у тебя же есть для этого служебная лошадь. На-конец, ты можешь купить себе любую лошадь. Но Чубарого выходили ребя-та…

— А мне больше нравится именно Чубарый. Я считаю, что нельзя так по-такать всем ребячьим капризам.

Они замолчали. Мы тоскливо переглянулись: вот так похвастались Чу-баркой! Что-то будет теперь?

Чубарка сам решил этот спор.

Страшные дни ледника и долгая болезнь навсегда запомнились лошади. Он положительно боялся отца, боялся его вида и голоса.

Из его рук он отказывался брать лакомства и всегда прижимал уши, когда отец поглаживал его.

Отцу это было неприятно. Чубарка прежде очень любил своего хозяина, и отец старался опять с ним подружиться.

Как-то вечером отец в прекрасном настроении возвращался домой. Про-ходя мимо конюшни, он вздумал зайти приласкать Чубарого и угостить его яблоком.

В конюшне было темно. Отец прошёл в стойло. Лошадь сердито всхрап-нула.

— Но-но! Не узнал? — примирительно крикнул отец.

Нет, Чубарка узнал его сразу. Он подобрался и вдруг изо всей силы грох-нул копытами в стену.

Отец бросился в угол. Лошадь тоже притихла и вгляделась в темноту.

— Чубарка! Чубарка, ты что это? А? Хозяина? Своего собственного хо-зяина? Ах ты, злопамятная скотина!

Через несколько дней к нам во двор привели горячего серого иноходца.

— Годен только под седло! — с довольным видом объявил отец. — Си-дишь на нём словно в кресле. А в ушах ветер свистит, да столбы знай мелька-ют вдоль дороги.

Мы с увлечением исполнили за конюшней танец “диких с острова Фид-жи”.

Вскоре после этого отец совершенно помирился с Чубарым, но никаких попыток отобрать у нас нашего верного друга он больше не делал.

В Озёрный посёлок перебрался новый доктор. Это был весёлый толстый человек, и карманы у него всегда были набиты конфетами, крючками для удо-чек, свистульками и другими прекрасными и полезными вещами. Нашего Чу-барку он называл “ледниковый период”.

Нам очень нравилось, как он красиво и научно выражался. Карманы его тоже пришлись нам по душе. Докторята были нам сверстники. И всё было бы отлично, если бы не лошади.

Докторские гнедые не давали нам жить. Каждый день они летели в школу впереди Чубарого. Они были отличные лошади, эти докторские гнедые, мы должны были это признать. А вы думаете — это приятно?

С первого же дня докторята стали задевать Чубарого:

— Куда вам с вашим “периодом” до Орлика и Змейки!

— Да если бы Чубарый только захотел…

— А что же он не захочет?

— Стоит тоже… со всякими гоняться.

— “Со всякими”!.. У, хвастунишки несчастные!

Мы долго крепились. Гоняться по дороге в школу нам запретили, при-грозив отобрать Чубарого. А докторские думали: мы боимся — и дразнили нас всё пуще.

И мы не выдержали.

— Ну ладно. Вставайте только пораньше — поглядим, чья возьмёт.

Назавтра, в шесть утра, мы выехали из ворот и ждали на дороге.

Юля старательно завязала под подбородком тесёмочки от шапки.

Мы оглянулись на докторский дом.

У них ворота были настежь. Тёмно-гнедая пара стояла в глубине двора. Вот все выходят, усаживаются. Тронулись…

Стуча копытами, кони пробежали по мосту. Исчезли за поворотом. Ага, вот они…

— Трогай! — закричала я вдруг неожиданным каким-то голосом.

Сани дёрнулись. От толчка у меня звонко стукнули челюсти.

Мы выехали в поле.

Гонка должна была начаться сразу же, за первым поворотом, а закон-читься у спуска возле мельницы, около каменных столбов.

Мы волновались за Чубарого и молчали. Был сильный мороз, но Юля стянула рукавицы.

— Жарко, — сказала она и бросила их на дно саней.

Лошади выровнялись и понеслись.

Мне хорошо запомнилось это утро. Над белым полем холодный дым. Солнце только-только начинало выглядывать. По гладкой, пустынной дороге с визгом скользили двое саней.

Сегодня уж Юля не решилась пустить противника вперёд (как она иногда делала), а старалась держаться всё время наравне.

Чубарый шёл превосходно. Мы ждали только первого лога. После него сразу всё будет ясно. Там, за поворотом, дорога настолько узкая, что двум саням рядом ни за что не проехать. Либо проскочить вперёд, либо пропустить докторские сани.

Юля это хорошо понимала и торопилась изо всех сил. Вот лог уже близко, а сани всё ещё идут вровень.

За поворотом спуск и небольшой подъём на гору. Рядом ещё есть старая, почти заброшенная дорога. По ней и спуск и подъём короче, но гораздо круче.

Юля оглянулась на нас.

— Айда по старой! — махнула рукой Соня.

И в тот момент, когда докторские сани проскакали вперёд, мы резко по-вернули, провалились в сугроб, выбрались на старую дорогу, ахнули вниз и вылетели наверх под самым носом у гнедых.

— Ой-ой! — вырвалось у киргиза-кучера. — Кондай яхши!

Теперь только не пропустить их в узком повороте у реки.

Сзади слышны удары кнута. Это докторский кучер в сердцах хлещет по гнедым. Наш Чубарый мчит впереди вдоль самого берега. И вон уж виднеются каменные столбики…

Последний поворот.

— Р-раз!..

Сани сильно накренились, раскатились, и мы, как горох, посыпались на лёд.

Падая, я видела, как мелькнули гнедые и, тяжело дыша, стали у финиша.

Вытряхнув нас, сани выпрямились. Юля сильно ударилась, но осталась в санях. Она выехала на дорогу, остановила Чубарку и сконфуженно глядела, как мы, прихрамывая и потирая бока, подбирали шапки и книжки.

Подбежали докторский кучер и старшая девочка.

Они участливо спросили, скрывая торжество:

— Ну что, все целы? Костей не поломали?

— Не поломали! — буркнула Соня.

Докторские, широко улыбаясь, вернулись обратно, что-то крикнули, и гнедая пара спокойно покатила дальше.

“Тогда считать мы стали раны…”

Соня вывихнула большой палец. Юля разбила зубы, стукнувшись о пере-док саней, и всё время плевала кровью. У Наташи была шишка на лбу и сса-дина на носу, а мне отдавили ногу.

Всем было больно. Но что это за боль! Главное, первыми пришли всё-таки гнедые!

К весне Чубарка совсем выправился и стал, как прежде, драчуном и за-биякой. Чуть только забудут запереть ворота, он уже на улице и уже дерётся с чужими лошадьми.

Он умудрялся затевать драку даже в упряжи. Увидит, бывало, на другой стороне улицы лошадь, насторожит уши, выгнет шею гоголем, так, что со стороны даже смотреть трудно, и медленно поворачивает сани. Подходит и начинает обнюхивать.

Долго, изгибая шеи и нетерпеливо топая ногами, стоят лошади, ноздря к ноздре. Потом вдруг завизжат, вздёрнут морды и снова внюхиваются.

Так бывало, если в упряжи. А без неё — другой разговор. Раз, два, поню-хались — и хвать зубами за загривок! Или повернутся и угощают друг друга увесистыми ударами.

Весной на холмах за посёлком паслось много лошадей. Чубарка неудер-жимо к ним стремился. И если это ему удавалось, домой его приводили по-крытого рубцами, изодранного и искусанного.

Один раз ему так разбили глаз, что сделалось бельмо. И долго мы вози-лись: лечили Чубарку, вдувая ему в больной глаз сахарную пудру.

А то ещё было — от удара напух у него под мышкой здоровый нарыв. Мы ставили ему согревающие компрессы, отгоняли мух, тучей лепившихся на ра-ну, и целую неделю от нас несло йодоформом, как из аптеки.

— Чубарка убежит к лошадям — и его заколотят!.. Запирайте ворота, Чу-барый убежит!.. Запирайте конюшню, Чубарый… Кто это оставил открытой калитку? — только и слышалось целые дни.

У нас росли звери и домашние животные, но ни за одним из них не было такого надзора, как за Чубаркой.

Из-за такого несуразного Чубаркиного поведения Наташа рассорилась в детском саду со своей учительницей. Они никак не могли столковаться.

— Какие животные называются дикими, а какие домашними? — спросили у неё.

— Которые живут дома — те домашние, а которые убегают — дикие.

— Ну, назови какое-нибудь дикое животное.

— Лошадь, — не задумываясь, ответила Наташа и пояснила: — Чубарка наш всё время убегает.

— Ну, а домашние тогда кто же?

— Домашние? Лиса, волк. Они никуда не убегают. Только в погреб очень лезут и в курятник.

Учителям оставалось только расхохотаться.

— Вот история! Всё в голове перепуталось.

Наташу это обидело:

— Нет, ничего у меня не путалось. Жеребец — самое беглое животное. А лиса у нас только по шкафам роется, за сахаром. Я это знаю наверное: лиса у нас живёт целых три года. И волки. И никуда никто не убегает.

Так они и не поняли друг друга.

Учительница не стала доказывать, что исключения только подтверждают общее правило.

А Наташа, когда выросла, сама поняла и очень посмеялась над своей ошибкой.

Соня и я болели свинкой. Шеи у нас распухли, выходить нельзя. Мы си-дели и тосковали, запертые отдельно от всех, в комнате с надписью “свинюш-ник”.

Снаружи весна, солнце, ласточки, всюду гроздья сирени, и все знакомые ребята уезжают в поле, встречать Первое мая.

Юлю и Наташу тоже пустили встречать. Они прибежали к нашему окош-ку, круглолицые, загорелые, и, прижимая к стеклу уже облупившиеся от солн-ца носы, что-то кричали, рассказывали нам и хохотали. Приводили к окошку Чубарого. Он смотрел через стекло на наши закутанные головы.

Сквозь ограду виднелись линейки с ребятами. Учитель из Михайловки с флейтой, руководительница детской площадки с гитарой… Кто-то принёс фо-тографический аппарат. Подъехало ещё множество народу.

Стало по-весеннему весело и оживлённо.

Наташу посадили на одну из линеек, а Юля и двое докторят покатили верхом. Мама вышла за калитку, помахала им вслед, а Юле, сверх того, по-грозила. Потом пришла к нам в “свинюшник” ставить компрессы.

— Ты что это, мама, грозила?

— А то я грозила, чтобы помнила что надо и ехала поосторожнее.

Юля ехала сбоку линейки и отлично всё помнила. Но эти докторские — ох, и отъявленные же были ребята! — опять стали приставать к ней, чтобы гоняться. Пришлось согласиться.

Тележки пропустили вперёд. Остановились, сгрудились и стали уславли-ваться, докуда скакать.

С вечера прошёл дождь. Рыхлое, ещё не просохшее поле тянулось к горам и вдалеке словно проваливалось в черноту ущелья. Там, где исчезала дорога, чуть маячило сухое дерево.

— Скачем до дерева!

Досчитали до трёх и поскакали.

— Смотрите, гоняются! — закричали впереди на тележках.

Три годовалые тёлки стояли у края дороги. Они повернули головы на-встречу лошадям и ждали. Потом задрали хвосты, замычали и ринулись впе-рёд.

На беду, одна замешкалась перед Чубаркиной мордой. Он споткнулся на полном ходу и сразу упал на колени.

Юлю словно сорвало с седла и бросило о землю.

— Я глянула, — рассказывала после Наташа, — она упала, и голова у неё откатилась в сторону, как арбуз. Ох, как я испугалась! Соскочила с телеги, подбежала, вижу — это шляпа пустая. А Юля лежит с закрытыми глазами. И Чубарый стоит рядом, отряхивается. Потом стал толкать её носом. Тут подбе-жали чужие и спугнули его. Я закричала: “Чубарку ловите!” — и скорее за ним.

Учителя не успели опомниться, как коротенькие Наташины ноги замель-кали вдогонку за лошадью. Все окончательно растерялись: одна в обмороке, другая куда-то умчалась.

Недолго думая, михайловский учитель пустился за Наташей. Замечатель-ная это была картина: вниз по дороге, балуясь и играя, рысил жеребец. За ним, расстегнув пальтишко и сдвинув шапочку на затылок, поспевала толстенькая девочка, а за ней, придерживая рукой падавшее пенсне, бежал учитель:

— Наташа, Наташа, подожди!

Он махнул рукой. Пенсне моментально свалилось. Этого ещё недостава-ло! Учитель сощурился, замигал глазами и, встав на четвереньки, пристально уставился в грязь.

А Наташа тем временем мужественно топала калошами, не теряя Чубаро-го из виду:

— Чубарик, Чубарка! Ну остановись ты хоть на одну минуточку!

И Чубарый как будто услыхал — пошёл всё тише, тише и остановился. Он поднял голову и загляделся на коров.

Ну, Наташа, теперь разводи пары! Долой калоши — мешают только. Раз, два — калоши полетели в разные стороны.

Наташа ринулась в обход.

Ох, и жаркий же это был день! Пальто и шапка отправились за калошами.

— Чубаренький! Чубаренький! Тпрусь, тпрусь!

Наташа собрала подол платья мешочком и сделала вид, что несёт овёс. Конь недоверчиво покосился, вздёрнул мордой, отбежал несколько шагов и снова покосился.

— Тпрусь, тпрусь! — твердила Наташа с отчаянием. Она как будто по-мешивала и пересыпала овёс в подоле, а сама подбиралась всё ближе и ближе.

Чубарый потянулся, шевельнул ноздрёй и заглянул в платье.

Наташа быстро ухватила повод. Попался! Теперь уже незачем притво-ряться. Она опустила платье. Чубарка не поверил, что его надули, и принялся разыскивать овёс. Он дул Наташе в лицо, дёргал её зубами за платье и даже куснул за живот.

Он тормошил её до тех пор, пока она не шлёпнула его по большой лосня-щейся щеке:

— Нагнул бы лучше голову, дурной! Надо же мне перебросить поводья.

Ну вот, теперь всё как следует. Остаётся только сесть в седло. Вы думае-те, это легко сделать, если стремена подняты так высоко, что до них не дотя-нешься?

Наташа огляделась.

Недалеко от дороги лежал большой камень. Она подвела к нему Чубарого, взобралась в седло и поехала обратно, устало отдувая красные от солнца и беготни щёки.

Первым ей встретился учитель. Он подобрал на дороге Наташины пальто и калоши и всё удивлялся, не понимая, откуда взялись эти вещи. Пенсне он так и не разыскал и прищурился на Наташу, задумчивый и сосредоточенный.

Наташа подумала, что он сердится и потому щурится и проходит мимо. Она придержала Чубарого и закашляла.

Учитель не обратил на это никакого внимания.

— Тогда отдайте калоши, — не выдержала Наташа. — Вы что, уже домой идёте?

— А-аа, это ты? А я не узнал тебя на лошади. Куда ты помчалась? Чуба-рый и без тебя отлично нашёл бы дорогу домой.

— Вот этого-то я больше всего и боялась. Прибежал бы домой, напугал бы всех. Мама могла бы подумать, что Юля насовсем убилась. Я затем и бе-жала, чтобы его не пустить.

— Скажите, какая догадливая! А мне это даже не пришло в голову. Так, значит, ты его здесь, на дороге, поймала, не дома?

Учитель пошёл рядом с лошадью. Наташа рассказывала, как она обманула Чубарого. Учитель внимательно слушал. Несколько раз он пристально вглядывался в простодушное лицо рассказчицы, закидывал голову и хохотал.

— Ну, ты прямо молодец! А я вот потерял очки и теперь не знаю, что де-лать.

— А где вы их потеряли?

— Да вон, кажется, там…

— Давайте я поищу. Подержите Чубарика.

Наташа спустилась на землю и стала ходить, согнувшись в три погибели.

— Вот же они! — крикнула она вдруг, поднимая залепленные грязью пенсне.

— Ну, теперь я живу! — повеселел учитель. Он вытер пенсне носовым платком, надел на нос и сказал: — Куда же мы теперь? Домой или к Юле?

— Зачем домой? Дома, пожалуйста, ничего не говорите. Напрасно только достанется Юле, да и Чубарку могут отнять. Лучше поедемте к Юле поскорее. Хотите, садитесь сзади меня… Да не так! С левой стороны надо садиться.

Учитель, улыбаясь командирскому Наташиному тону, полез на спину ло-шади. Чубарка повернул голову и с удивлением смотрел. Он сразу же почуял, что учитель — неважный ездок. Только учитель занёс ногу, Чубарый излов-чился и куснул его за ляжку. Учитель умостился за седлом, потёр ляжку и по-правил пенсне.

— А правь ты сама. Я ведь не умею, — сказал он и сконфузился.

Теперь уж и Наташа повернула голову и взглянула на этого странного большого человека.

Юлина голова быстро поправилась, и всё пошло по-старому. Потом, дол-гое время спустя, стала она у неё сильно болеть.

— Может быть, это от того удара, — сказал доктор.

Боли мучили Юлю круглый год. А зимой ещё и Соня сломала себе руку.

Раз вечером возвращалась она мимо колоды, где поят лошадей.

Там стояли чьи-то кобылицы. Чубарка, конечно, заартачился, заплясал на льду, поскользнулся и упал.

Падая, Соня вытянула руку вперёд, и рука сломалась. Кость хрустнула в двух местах — у кисти и чуть пониже локтя. Это было так больно, что, по словам Сони, во рту у неё стало “ужас как сладко, а в голове сразу замигали звёзды”.

В это время проходил какой-то знакомый. Он подбежал, поднял лошадь и Соню:

— Что, больно?

— Очень, — сказала Соня сквозь зубы. — Ох, не троньте руку! Домой! Ведите Чубарого в поводу.

Мы с матерью разматывали нитки. Вдруг открылась дверь. В комнату вошёл пар, потом Соня, неся перед собой согнутую руку, потом знакомый, поддерживая её.

У Сони слетела шапка, голова растрепалась, и одна бровь вздёрнулась, как у мамы, высоко, до самых волос.

— Не пугайся, пожалуйста, — сказала она матери, — я просто сломала руку. Но Чубарка тут ни при чём. Он сам тоже упал и ударился.

Мать посмотрела на неё широкими глазами и схватилась за голову:

— Полжизни… Всю жизнь вы у меня отняли со своим Чубаркой! Что мне только делать с вами, не знаю!

А после что поднялось! Все забегали, засуетились. С Сони начали сни-мать тулупчик. Только дотронулись до рукава — Соня как закричит! Стали резать рукав. Вынули руку. Она распухла, стала как полено. Кто-то сказал, что надо её в горячую воду. Опустили в горячую воду. Потом стали спорить:

— Зачем в горячую? В холодную надо.

Вынули из горячей, опустили в холодную. Соня даже посинела от боли. Молчит, молчит — и вдруг громко так:

— Ой! Ой! Ой! Как больно!..

Подоспел отец с толстым доктором. Доктор нагнулся к Соне и всплеснул руками. Воду сейчас же унесли. Потом приготовили бинты, какие-то палочки и что-то белое, как мел.

Доктор снял пиджак, засучил рукава, подбежал к Соне, а отец с матерью держали её за плечи. Соня страшно закричала:

— Ай, ай, не могу-у-у-у!.. — и лягнула доктора ногой в живот.

Он отскочил, как мячик.

— Деточка, деточка…

Соня от боли потеряла сознание.

Руку вложили в лубки, забинтовали и дали Соне каких-то капель. Потом её уложили в кровать. Но она не могла улежать на месте. Рука так болела и ныла, что Соня всю ночь металась по комнате.

Просыпаясь, я слышала, как она ходит из угла в угол, качает забинтован-ную руку и баюкает её со слезами в голосе:

— А-а-а! А-а-а!..

У нас с Чубарым была настоящая дружба, и Чубарка надеялся на нас так же, как мы на него.

— Наш Чубарка не выдаст. Уж Чубарый-то небось не сплохует, — часто говаривали мы.

И правда, Чубарый ни разу не сплоховал.

Оттого ли, что всё время он проводил с нами и мы очень баловали и хо-лили его, или уж это нужно было приписать его уму и понятливости (в чём мы, впрочем, не сомневались), но он отлично нас понимал. Мы часто с ним разго-варивали, и он был настолько чуток, что по тону голоса догадывался, в каком настроении его хозяева.

Был с нами такой случай. Меня и Наташу послали в город с поручениями. На базаре я слезла и пошла в ряды покупать, а Наташа на Чубаром отъехала и стала в сторонке.

Через некоторое время я оглянулась, смотрю — около неё стоят какие-то люди. Гладят Чубарого, смеются.

После покупок мы устроились в тени. Дали Чубарому клеверу, проверили расходы и покупки и сидим дожидаемся, когда кончится жара, чтобы ехать домой.

Тут вспомнила я, что мне надо ещё забежать к сапожнику.

Оставила лошадь и вещи с Наташей и побежала на другой конец города.

Вернулась — уже темнеть стало.

Наташа сказала, что к ней опять приходили какие-то “дяди”. Спрашивали, далеко ли она живёт.

— Я сказала, что около озера… А у них лошадь какая красивая!

Эти “дяди” мне что-то не понравились. Как раз накануне я слыхала, что у соседей украли двух лошадей.

— Поедем-ка лучше, Наташа, поскорее домой. А то как бы из-за этих дя-дек с нашим Чубариком чего не случилось.

Мы лихорадочно собирались. Но пока запаковали покупки, сложили их в мешок, съездили к колодцу, напоили Чубарого, стало совсем темно.

Дорога шла по длинной тёмной аллее до лога. По логу бежала река, кото-рую нужно было переезжать вброд. Потом подъём на гору. И дальше до озера ровное поле.

Мы выехали на аллею, и Чубарый пошёл своей превосходной рысью.

Наташа крепко уцепилась за меня руками. Мы ехали без седла. Она сиде-ла за мной. Я правила.

Не успели мы проехать двух километров, как я убедилась, что за нами кто-то скачет.

— Ну-ка, Наташа, — сказала я, останавливая Чубарого и вытягивая сту-пенечкою босую ногу, — перебирайся-ка ты вперёд.

— Зачем?

— Мы сейчас поедем очень быстро, и ты можешь и меня стянуть и сама упасть. А впереди ты будешь держаться за гриву.

Наташа быстро перелезла.

— Ну, поехали… Чубарый, айда!

Чубарый рванул и понёсся. Никогда он не бежал так хорошо, как в эту ночь.

Поднялся ветер, и деревья, кланяясь, уходили назад.

Задача заключалась в том, чтобы успеть добраться до лога.

Там, у реки, на мельнице, — знакомый мельник; если попросить, он, на-верно, не откажется проводить нас до дому.

Ветер дул нам в спину, и с его порывами всё ближе раздавался топот по-гони. Догонявшая нас лошадь шла полным карьером.

Я поняла, что нам не убежать, и решилась на опасную уловку — спря-таться, чтобы погоня проскочила вперёд нас.

Я свернула с дороги, подъехала под ветвистое дерево и остановилась.

Карьер послышался совсем близко. Чубарка насторожился.

Вдруг я вся похолодела: кобыла!.. У них была кобыла! Это значило, что Чубарый непременно заржёт.

— От кого мы спрятались? — спросила меня шёпотом Наташа.

— Молчи, Наташа! Ох, молчи!.. Чубарик, и ты молчи, — как-то невольно прошептала я, поглаживая его горячую шею.

В лунных просветах замелькала лёгкая тень. Кобыла бежала, как кошка, беззвучно касаясь земли.

Наташа что-то шептала Чубарому. Мы обе тряслись, как в ознобе.

Кобыла исчезла за поворотом.

— Проехали, кажется?

— Подожди. Ещё нельзя… Они ещё близко.

В это время Чубарый поднял голову, прислушался и звонко заржал.

Вот было! Мы тихо ахнули…

Один, два, сразу три лошадиных голоса ответили на его ржанье. На доро-гу выехали телеги.

Я думала, что они едут к озеру, и прямо подпрыгивала от радости: тогда не надо тревожить мельника — за телегами и мы отлично доедем.

Мы проехали уже и мельницу и лог. Дальше дороги расходились. Телеги неожиданно свернули налево, и мы опять остались одни.

Светила полная луна, и дорога была гладкая и белая, как полотно.

— Ну, Чубарый, лети!

Не успели ещё телеги скрыться из виду, как знакомый стук копыт снова послышался у нас за спиной.

Наташа вцепилась в Чубаркину гриву. Я сжала коленями бока коня и почти что не правила.

По белой от луны дороге, ныряя, мчалась чёрная тень.

— Ну, Чубарый, вся надежда на тебя. И ии их!

Чубарый сорвался в карьер. Наше волнение и страх передались ему. Это была бешеная скачка.

Вот и первые огоньки посёлка. Мы влетели в улицу, завернули за угол… и опомнились на траве перед нашей калиткой.

Чубарый остановился так резко, что мы обе перелетели через его голову.

На крыльце затопали чьи-то ноги. Кто-то с фонарём шёл к воротам.

— Я прекрасно слышала: примчался, как сумасшедший, и остановился у наших ворот, — услышали мы Сонин голос.

Чубарый заржал.

— Ага, видишь? Чубарка. Они! Они!

— Неужели вернулись? — закричала мама с крыльца.

— Это мы. Откройте! — откликнулась я немножко вздрагивающим голо-сом. — Что же вы не открываете?

Мы с Наташей взяли Чубарого под уздцы и вместе с ним прошли в ворота.

— Миленький ты мой, умница моя! — шептала ему Наташа.

— Наташа, смотри только никому не проболтайся об этом.

Но сохранить приключение в тайне не удалось. Соня и Юля пошли по-смотреть Чубарого и вернулись со скандалом:

— Что вы сделали с Чубаркой? Пойдите посмотрите, на кого он похож! Хоть выжми. До сих пор отдышаться не может.

— Свинство какое! Так гонять… Никогда не получите больше лошади!

— Мы не гоняли, — растерянно ответила Наташа и оглянулась на ме-ня, — мы потихоньку ехали.

— “Потихоньку”! Что ты врёшь? По лошади небось сразу видно.

— Правда, Наташа, зачем ты говоришь неправду? Мы же ведь ехали бы-стро, мчались прямо во весь опор.

— А зачем же ты сказала, чтобы никому не рассказывать?

— Чего не рассказывать? — заинтересовалась мама.

— Да что мы с ней удрали.

Я увидела, что Наташа проговорилась, и рассказала тогда уже всё.

Мы так привыкли всем делиться с Чубаркой, что предлагали ему, не разбирая, всё что ни попало. Как-то Юля ела котлетку. Чубарка потянулся к ней. Юля отломила половинку и угостила его. Он съел с большим удовольствием и стал искать ещё.

А в другой раз — на прогулке. Мы уже собирались домой и приканчивали оставшийся провиант, чтобы не тащить его обратно. Все были сыты до отвала, а ещё оставался хлеб и бутылка молока. Хлеб отдали собаке, а молоко вылили в клеёнчатую Юлину шляпу и шутя предложили Чубарому.

Он выпил всё до капли и аппетитно закусил краюшкой хлеба.

Понятно, что после этого мы часто удивляли старших своими разговора-ми о том, что лошади питаются молоком и котлетами.

— Откуда вы это берёте?

— От Чубарки от нашего. Он всё это с удовольствием ест.

Мы забирались на кручи, в самую отчаянную глушь, и всегда у нас была твёрдая уверенность, что Чубарый вывезет. Случалось нам заблудиться. Тогда мы бросали поводья, и он сам находил дорогу.

Мне запомнилось, как мы ездили в Михайловку за картошкой.

Село стояло на горе, и подъём к нему был очень крутой.

Как раз за день перед тем прошёл снег с дождём, потом ударил мороз, и была страшная гололедица.

Перед нами ехало ещё трое саней, но все они замялись перед подъёмом. Лошади наотрез отказывались идти: делали несколько шагов в гору и потом пятили сани назад.

Мы выскочили вперёд:

— А ну-ка, Чубарик!

С торжеством мы увидели, что Чубарка послушно и сильно влёг в хомут.

Начали подниматься.

С первых шагов стало ясно, что мы сделали безобразную глупость.

По горе ещё вчера сбегала вода, а сегодня она застыла ледяной корой. Подъём был невозможно трудный.

Чубарый беспрестанно скользил.

Дорога шла узкой лентой. Слева — стена, справа — обрыв.

Назад теперь уже не повернуть. Хочешь не хочешь, а приходилось взби-раться. Снизу нам что-то кричали, но мы ничего не слышали, не понимали и только со страхом глядели на Чубарку.

Он карабкался, падал… И опять карабкался из последних сил.

Скоро конец.

На хребте показались люди.

В это время Чубарый упал на колени.

— Ну, ну, ну, Чубаренький! — взмолилась Соня, сжимая руками передок саней.

Чубарый, тяжело дыша, пополз на коленях.

А сверху уже бежали крестьяне. Один подхватил его под уздцы, другой подпрягся к оглобле, третий толкал сани сзади.

— Эээй-эй! — кричали они разом. — Понатужься-ка ещё немного, род-ной!

Мы выбрались наверх и стояли, не веря своим глазам.

— Ну лошадь! — раздалось вокруг. — Вот это конь! Этот не выдаст: на коленях доползёт.

Мы опомнились и с благодарностью оглянулись. Чубарый стоял окру-жённый людьми. Дрожащую переднюю ногу он выставил вперёд и на неё склонил усталую, взмыленную голову. Бока у него мучительно вздымались. Меня точно кольнуло:

— Дышит как… И всё из-за нас, подлецов…

Вскоре после этого Чубарый начал прихварывать.

Однажды, придя в конюшню, мы увидели, что он лежит. А в яслях — не-тронутое сено.

— Чубаренький! Что с тобой? Уж не заболел ли ты опять?

Мы сильно встревожились, но решили подождать до обеда.

Дома в это время были какие-то неприятности, и, когда Соня стала гово-рить про Чубарого, отец с матерью ответили:

— Не до вас сейчас, не приставайте.

Чубарый пролежал до самого вечера.

На ночь мы укрыли его попоной, напоили тёплой водой и придвинули к нему сено.

Пил он охотно, а к сену совсем не притронулся.

Вечером у нас был совет.

А на рассвете я и Соня пешком отправились в город к папиному товари-щу — ветеринарному врачу.

До города было далеко.

Мороз стоял крепкий. Лица у нас налились краской, на ресницах повисли снежные звёздочки, а кончики пальцев немилосердно щипало. Но мы как-то не замечали ни мороза, ни усталости. Мы шли, молчали и под монотонный визг и хруст снега думали о больном Чубарике.

Врач был дома. Он расположился около самовара с горячими лепёшками и сметаной и был в прекрасном настроении.

— А, амазонки! — закричал он при виде нас. — Давайте-ка вместе разде-лаемся с этими лепёшками.

— Спасибо. Мы не за этим.

Мы поздоровались и в волнении остановились у стенки.

От тёплой комнаты меня стало знобить. А у Сони глаза и нос блестели сильнее медного самовара.

— Ну, я вижу, у вас что-то случилось. Рассказывайте. Папа с мамой здо-ровы?

— Чубарый у нас заболел.

— Да ну! Что же с ним такое?

Мы рассказали всё, что успели заметить: он не встаёт, совсем не ест. А ведь он не очень здоровый: ведь он был в леднике, и теперь у него только одно лёгкое…

— Та-ак! Ну, вы хорошо сделали, что обратились сейчас же ко мне. Мо-жет быть, мы вылечим его ещё. Я приеду, девочки, непременно приеду, только попозже, к вечеру.

— К вечеру? А если он… А сейчас вы не могли бы? Дома у нас там… ссорятся. Денег им всё не хватает. А что лошадь заболела, до этого никому дела нет. Хоть умри — не обратят внимания!

Соня незаметно протянула ко мне свою руку: нет ли у меня с собою но-сового платка?

Я пошарила в кармане: нету. Забыла тоже. Тогда она просто смахнула около носа рукой и небрежно сказала:

— Мухи тут у вас…

Доктор взглянул на неё исподлобья и опять улыбнулся:

— Ну-ну, не надо плакать…

Мы сразу повеселели: теперь он наверное поедет. И правда, он стал рас-поряжаться:

— Жена, погрей-ка моих гостей чаем, а я пойду разыщу валенки и соберу лекарства.

Нас усадили за стол. Доктор всё время шутил и болтал.

— Ну, вот я и готов. Вы как припутешествовали, амазонки? Верхом или в санках?

— Нет, мы просто пришли. Мы ведь ушли рано, в пять часов. Дома все ещё спали.

— Как — пришли? Пешком, с озера?

— Ну да. Из дому.

— Амазонки, вы мне положительно нравитесь! — захохотал славный ветеринар. Он переглянулся с женой и пошёл запрягать свою лошадь.

Мы досыта напились чаю. Поблагодарили хозяйку и вышли за доктором. Дорогой мы расспрашивали его, много ли он вылечил лошадей. Оказалось, что очень много. Мы совсем успокоились.

Завиднелся посёлок. Показались наши ворота.

Не успели мы въехать на мостик, как ворота сами растворились. Это Юля с Наташей: они всё выбегали смотреть. И как только разглядели, что мы едем, заранее вытащили закладку от ворот и распахнули их перед нами.

Мы сейчас же пошли на конюшню.

Чубарый лежал всё так же. Врач начал внимательно его осматривать. Пробовал поднять, но Чубарый не мог держаться на ногах. Он повалился на землю и застонал. Наташа заплакала. Мы со страхом посмотрели на доктора.

— Плохо. Совсем плохо, ребятки. Вашего Чубарого разбил паралич. Тут уж ничего не поделаешь. Больше двух-трёх дней ему не протянуть. А лучше бы пожалеть его и пристрелить сразу. Это одна секунда, а так мучиться будет, бедняга… Да что это вы? Что вы на меня так смотрите?.. Где отец?

Он пошёл в дом, а мы стояли над Чубарым, не смея взглянуть друг на друга. Наконец я подняла голову. Никогда больше не видела я таких жалких лиц…

К вечеру Чубарому стало ещё хуже. Он начал стонать и колотиться о землю. Мы, как потерянные, бродили около него.

Наутро Соня и я, не сговариваясь, вошли к отцу.

— Чубарый мучится… — сказала я так трудно, как будто в горле у меня перевернулось яблоко.

— Хорошо, — ответил отец. — Я знаю. Доктор говорил мне о Чубарике. Не горюйте, дочурки, это одно мгновение.

И он вытянул ящик, где лежал револьвер.

Мы забились по углам и не видели больше друг друга.

Но я знаю наверное, что все приходили проститься.

— Где же девочки? — удивлялась мать. — Отчего никто не обедает?

— Оставь их, — ответил отец.

Мы скрывались до поздней ночи. Так прячут только большое горе. И ни-кто из домашних не видел, как грустные, заплаканные дети молча уходили из опустевшей Чубаркиной конюшни.

Перовская Ольга

Written by :

admin